|
Игорь ЕВСИН Рассказ ПТИЧКА НЕБЕСНАЯ Тульский мещанин Матвей Пляханов со своей супругой Клавдией расспрашивали свою двадцатилетнюю дочь Евдокию о том, с какой стати она собралась уходить в монастырь. – Да посмотри ты на себя, Дунюшка, – с увещеванием говорил ей Матвей, – ты ж молодая, красивая, тебе замуж надо, деток рожать надо. Ну, зачем тебе в монахини уходить? – Да, я, батюшка, в монахини-то, может, и не уйду, а вот девство свое соблюду. Христовой невестой стану. Тем и душу свою спасу. – А что ж, разве семейный человек свою душу не может спасти? – Почему не может? Может. Просто по слову апостола Павла безбрачным спасаться удобнее. Несвязанному, батюшка, удобнее к Богу придти, чем связанному. Да и дорога мирская – это топкое болото, в вот монастырская – прекрасный путь. – Чем же он прекрасен, если ты радостей от жизни никаких не получишь? Лишь похоронишь себя заживо. Чем же хорош такой путь? – На этом пути молитва да труд от греха берегут. Там грешить некогда! И душа становится радостна и свободна, как птичка Божья! – А что, монахов злых и завистливых, надменных и гордых не бывает? – Как же, батюшка, не бывает, если даже среди апостолов предатель-Иуда нашелся? Только, как говорил Иван Богослов, они не были наши. Они вышли от нас, но не были наши. И радости у них не было. А Иуда от горя даже повесился. Матвей глубоко задумался. И где она такой премудрости набралась? Не зря, видно, с пятнадцати лет в Соловецкий монастырь на богомолье ходила. Верно там, в Преображенском храме и преобразилась. Эвон какая выросла… – Ты, Матвеюшка, вот чего, – прервала его размышления жена Клавдия, – не в бордель же какой-то Дунюшка просится, не вертихвосткой хочет стать. – Она ж за нас молиться будет. Подумал-подумал отец семейства и, встав, взял из божницы икону Господа Иисуса Христа, подошел к дочери и сказал: – На всё воля Божия. Он решает, кому в монастыре быть, а кому детей рожать. Благословляю тебя, только помни, наш дом для тебя всегда открыт и путь к мирской жизни не заказан. – И я благословляю, – украдкой смахнув слезу, промолвила Клавдия, – только сходи сначала к юродивому Матюше, пусть он подскажет, в какой монастырь ты должна поступать. Когда Евдокия встретилась с тульским юродивым, он лег на землю головой по направлению к городу Михайлову и сказал: – Туда тебе дорога. И Евдокия поняла, что ей предстоит поступить в Михайловский Покровский женский монастырь. Собрала ей мама небольшую котомочку, и отправилась молодая красивая девушка в путь-дорогу. В обители ее приняли радушно. Игумения Елпидифора назначила послушание у самой строгой монахини: – Для духовной пользы, – сказала она Евдокии, – необходимо научиться преодолевать трудности. И новая насельница старательно исполняла наказ игуменьи. Порхала по монастырю словно птичка. Прислуживая престарелым сестрам, носила им в кельи дрова, воду, стирала белье. Отличалась добрым нравом, кротостью и трудолюбием. Много молилась и всё чаще стала задумываться о подвиге юродства. «Что из того, – размышляла она, – что я достигла уважения и любви? Что из того, что я прочувствовала ту птичью радость, о которой говорила папеньке и маменьке? Надо ли было мне становиться радостной Божьей птичкой? Ну как я могу радоваться, если каждый день людскими грехами Христос распинается? Нет, радоваться я не могу. А что могу? Скорбеть?» Задавшись этим вопросом, пошла она на могилку юродивого иерея Феофилакта, и там, на молитве, утвердилась в желании юродствовать. С тех пор послушницу Евдокию словно подменили. Всегда опрятная, чистенькая, как гимназистка, она стала вдруг выглядеть неряшливо. Ходила в рваном платье, перепачканном дегтем. Только вот лицо ее оставалось светлым, одухотворенным. – Что это ты такая выпачканная? – спрашивала ее игуменья. – А чтоб паломников не соблазнять, – отвечала Евдокия, – шью целыми днями башмаки для сестер, потому и пачкаюсь дегтем. Когда же Евдокия в лютый мороз перебралась жить на неотапливаемый чердак, где стены были покрыты инеем, ходила по ледяному полу в тонких носочках и спала на мерзлой постели, многие поняли, что она избранница Божия. Вскоре юродивой Евдокии по благословению игумении построили небольшую келью. А она завела в ней более двух десятков кур, да еще голубей. Вся келья была перепачкана их пометом. В ней стоял невообразимо неприятный запах. Этим запахом пропахла и сама юродивая. Игумения, видя косые взгляды, насмешки и брань в адрес Евдокии, вызвала ее к себе. – Ну, золушка, рассказывай, как ты дошла да такой жизни? – притворно грозно спросила игумения. – Матушка, грех-то какой на мне! Я пришла в монастырь за птичьей радостью. Будто курочка прихорашивалась, петушков соблазняла. Оком они видели меня и в сердце своем желали. Нужно ли Господу курочкино девство, которое сердца петушков соблазняет? А грех-то замаливать, да делами исправлять надо. – Я так и думала… Только вот тебе мой наказ, – келью свою приведи в порядок, потому как и сейчас ты соблазняешь, то бишь раздражаешь своим поведением. Только не петушков, а курочек-монахинь, да телят-паломников. Да сходи домой, повидайся со своими родителями. А то они засыпали меня письмами – как там Дунюшка... При последних словах голос игумении дрогнул. Ее сердце тоже болело за своих чад – насельниц монастыря, и потому она понимала печаль родителей Евдокии. – Матушка, я ваша послушница, – ответила юродивая, – не беспокойтесь, всё выполню. Грязная, холодная, пропахшая пометом келья являлась для Евдокии своеобразным затвором. Никто не хотел заходить туда. В этом затворе без замка, без щеколды, с приоткрытой дверью юродивая предавалась тайным молитвам и подвигу сурового поста. Питалась вместе с курицами и голубями крупой и зерном. Ела их не вареными. Словно птичка. Жертвуя сном, одеждой, пищей, даже простой монашеской радостью общения и духовной радостью соборной молитвы, она познала блаженство. И светилась в ее лице такая радость, которую можно ощущать, только имея в душе Христа. И Евдокия своей жертвенностью стала сопричастницей Христовой радости о спасении Его последователей. Уже не она, а Сам Христос радовался в ее душе. И это чувство пришло к Евдокии не как к птице, о которой она когда-то рассуждала, а словно к узнику. Только заключение ее было добровольным и оттого ценным пред Божьими очами. Но когда, через матушку игуменью, Господь открыл ей, что пора выходить из затвора, передала она кур в курятник, а на праздник Благовещения выпустила на волю всех голубей. Взмыли они в небо с шелестом крыльев, напоминающим шепот ангела о Благой вести Деве Марии. Вести о ее непорочном зачатии и появлении на свет Иисуса Христа. – Мама, мама, смотри, как много Духа Святого в небо взлетело! – вскричал один мальчик-паломник. Юродивая Евдокия блаженно улыбалась. Накануне вечером она тайно обмыла снегом свое тело, рано утром, перед службой, попросила прощения у насельниц монастыря, на службе причастилась и была счастлива тем светлым тихим счастьем, которое дает только Свете Тихий после причастия. Придя в свою келью, прибрала ее и, благословившись у игуменьи, отправилась в Тулу, погостить у своих родителей. Клавдия и Матвей Пляхановы были безмерно рады приходу дочери и в особенности тому, что она находилась в здравом уме. Только отец долго молчал, тужился, словно набирая воздуха перед тем, как нырнуть в глубокую воду, и в конце концов пробурчал: – Ты, Дуня, сама-то, того самого или этого самого, того, или не того? – Того самого, батюшка, того самого! Я стала птичкой Божьей и обрела ту радость, о которой мы с тобой говорили! Но моему сердцу оказалось ее мало. Оно возжелало блаженства, и я стала Христовой невестой, стала следовать Его пути, подвергаться поруганиям, издевательствам и даже побоям. Правда, не со стороны людей. Много чего мне претерпеть пришлось… Однажды бес, вселившись в пегую лошадь с красными выкаченными глазами, так ушибил меня, что отбитые почки теперь уже напоминают о себе. А в другой раз бес на меня огонь наслал. Всю спину обожгла. Слава Господу, не обошел Он меня Своей любовью. Познала я и душевное, и телесное страдание. И оттого стала еще сильней понимать моего Жениха – Христа, которого до крови били палками и стегали плетьми, а потом жестоко распяли. И Христос принял меня в Свой брачный чертог. Ты только представь, Господь стал моим женихом! Он живет во мне, а я в Нем! И теперь никакая боль, никакие издевательства, ни силы земные, ни силы небесные не могут отнять Его у меня, а значит, отнять райского блаженства! Матвей и Клавдия слушали эту речь, как речь безумной, но, явно увидев сияющий над головой их дочери нимб святости и почувствовав неземной запах, заполнивший их дом, сердцем поняли, что Дух Святой говорит устами Евдокии. Сначала их объял страх, а потом, словно теплота после Причастия, разлилось в них умиротворение. Евдокия при родителях не юродствовала, а любила рассказывать о монастыре. – Раньше наш монастырь находился недалеко от Рязани, в Аграфениной пустыни, но пришел в упадок, и перенесли его к нам, под Михайлов, на Черную гору. Матвей пошевелил усами и задумчиво сказал: – Название-то…. какое-то, того… – Батюшка, ты многого в голову не бери. Название это происходит от того, что раньше на этой горе кладбище было. Ну и приходили туда хоронить либо поминать в траурных черных платьях. Оттого гору и прозвали Черной. А сегодня ее так назвать и язык не поворачивается, настолько благолепен наш монастырь. А с весны гора такая нарядная, такая зеленая. Ведь у нас каждый домик фруктовыми деревьями да ягодным кустарничком обсажен. – Ну, а монахини-то как, не грустят о мирской жизни, не печалятся? – тревожно спросила Клавдия. – Что ты, маменька, когда ж там грустить, когда ж там печалиться, если они всё время в молитвах да трудах проводят. Представь только – встаем мы в половине третьего, а в три часа уже в храме. Три часа занимают утренние молитвы, полунощница и утреня. Потом небольшая передышка, а в восьмом часу снова в храм идем – на литургию. В полдень кушаем, отдыхаем часа полтора, выполняем послушания. А в пять часов снова в храме, на вечерней службе, которая заканчивается часам к восьми. Потом трапеза и вечерние молитвы. А в девять ложимся спать, ведь вставать-то опять полтретьего придется. И так изо дня в день. Матвей крякнул: – К-хма, вот уж действительно, как ты приговаривать любишь – в монастыре молитва да труд от греха берегут. И в сам-деле грешить там некогда! – Потому, батюшка, и душа там в покое, словно младенец в колыбельке. Ну, заговорилась я с вами. А сама-то собралась по городу побродить, родные улочки-закоулочки повидать. Евдокия наскоро собралась и положила за пазуху котенка. – Зачем ты его берешь с собой? – удивилась мать. – Я котеночком греться буду. Посмотри, на улице морозище какой стоит! На улице действительно стоял сильный мороз. И редкие прохожие со страшным удивлением смотрели на тощего мужичка, идущего по мерзлому снегу босиком. Одет он был в рваный распахнутый армяк, из-под которого виднелась голая впалая грудь, поросшая редкими грязно-серыми волосами. Он шел с гордо поднятой головой и громко кричал: – Сестра моя прибыла, Божья птичка прилетела! Сестру встречаю, Божью птичку, потому Пасха ныне, всё цветёт, всё зеленеет! Пасха, велия Пасха! Сестра моя прибыла! Навстречу ему шла блаженно улыбающаяся Евдокия: – Брат мой, вот мы и встретились! – Ну, пойдем, Дунюшка, в домик мой, в домик пойдем. Матюша привел Евдокию в свою хибару и стал извиняться: – Ты уж сестричка, не обессудь, но у меня и здесь как на улице. – Ничего, брат мой старшой, у меня за пазухой маленькая печка топится. Да и не привыкать мне. Долго говорили двое юродивых между собой в маленьком нетопленом домике Матюши. Дивные пророчества услышала Евдокия. Особенно ее поразило будущее монашества. – Монастыри-то наши да церкви разорят, – со слезами на глазах говорил Матюша, – и хоть восстановят после, да прежнего духа в них не будет. – А что будет? – со страхом спросила Дуня. – А вот что будет. Некоторые монахи городских монастырей будут в своих домах жить. Волосы и бороды коротко стричь, модничать, значит, и по городу в модной мирской одежде ходить. – Страсть-то какая! А отчего ж они в монастырях-то не станут жить? – Да кто отчего… Одни за родителями больными станут ухаживать, другие по другой какой надобности. Но больше потому, что вне стен монастырских подличать легче. Потому как в миру совесть меньше мучает. – Подличать?! Да быть такого не может! Неужто такие найдутся? – Дунюшка ты моя, Дунюшка, – заплакал юродивый Матюша, – не только такие будут в монашестве… Только Церковь наша Православная святость от этого не потеряет, потому как, сама знаешь, были и будут те, которые вышли от нас, но не были наши! Евдокия была поражена. Когда пришла домой, то сразу же собралась в Покровский монастырь. На расспросы родителей ничего не отвечала и вскорости отбыла в свою обитель. Когда после долгого пути прибыла в свою келью, то с облегчением вздохнула и стала молиться. Молилась долго, до изнеможения. А в конце воскликнула: – Господи, слава Тебе, что Ты дал мне познать сладость монастырской жизни. В ней моя радость, в ней мое счастье! Остаток своей жизни юродивая Евдокия провела в долгих молитвенных стояниях, на службе и особенно в своей келье. Келью она не топила, и потому от долгих стояний и холода ноги у нее опухли и почернели, а перед смертью у ступней отвалились пальцы. Но она всё безропотно претерпела и, перед смертью причастившись Христовых Таин, простилась со всеми и тихо отошла ко Господу. Ее блаженная кончина произошла на шестьдесят первом году жизни 24 октября (по старому стилю) 1890 года. Погребли блаженную старицу за алтарем соборного Покровского храма.
|
|
Второй год дни октября для Рязанской земли знаменуются особой памятью о святителе Феофане Затворнике Вышенском. Под покровом Елизаветы Федоровны Среди различных структур этого исторического комплекса заметное место занимает Елизаветинская гимназия. На вопросы газеты «Благовест» отвечает С.О. НИКУЛИНА, преподаватель ОПК Игорь ЕВСИН. Рассказ. На вопросы читателей отвечает клирик Борисоглебского собора г. Рязани иерей Георгий Чернышов Вопросы обеспечения духовной безопасности тесно связаны с противостоянием различным сектам Святой Антоний Римлянин когда-то приплыл в Новгород на осколке скалы, святой Василий – в Старую Рязань на своей мантии. Ювенальная юстиция – это попытка через законы регулировать отношения между людьми Взгляд из песочницы Держу в руках икону Божией Матери «Знамение Курско-Коренная». Воскресная школа |
